Неустановленный автор - Рандиана, или Похотиада Страница 3

Мать моя на самом деле спала не так глубоко, как самонадеянно полагал отец. Может быть, настойка опия была не очень крепкой, а может быть, ее чутье было сверхъестественно обострено – мне это установить не удалось. Зато мне известно, что, прежде чем мой отец в ту памятную ночь выволок меня из-под кровати Эммы, он был награжден сзади отменным ударом маленькой кочерги. Такой удар отправил бы в могилу любого, не наделенного столь выдающимся сложением, как мой отец.

3. Нравственные и дидактические размышления

Рассказав в двух предыдущих главах о моем первом любовном опыте, я полагаю, что он ничуть не уступает опыту тех из вас, кто добился в жизни большего, чем я. Но я не собираюсь более утомлять вас дальнейшими рассказами о моих ранних успехах на поприще любовных утех.

Я пропускаю период моей юности и первого возмужания, предоставляя вам возможность самим поразмышлять над тем, как я воспользовался уроком, который мне совместно преподали Эмма и мой отец. И тем не менее в возрасте тридцати лет я лишь стоял на пороге разрешения загадок, значительно более занимательных. До этого времени я просто жил в свое удовольствие, а мое состояние (мой батюшка разбогател и, сходя в могилу, оставил мне наследство) вполне позволяло мне получать от жизни те маленькие радости, без которых она кажется пустой и бедной. Но далее обычных постельных удовольствий дело обычно не заходило.

«Однако приближался миг, когда все эти удовольствия стали казаться детскими забавами перед настоящими чувственными наслаждениями, кои те, кто им привержен, получают от здоровой и надлежащим образом осуществленной порки». Это цитата взята мною у одного достаточно широко известного автора, хотя, признаюсь, не могу сказать, чтобы я был согласен с ним как в теории, так и на практике.

Однажды летним вечером я вышел из кафе «Ройяль» на Риджент-стрит. В этот момент мой старинный приятель Дево, с которым мы вместе проводили время, кивнул какому-то джентльмену, сидевшему в проезжавшем мимо двухколесном экипаже. Тот в сей же миг остановил экипаж и соскочил на тротуар.

– Кто это? – спросил я, почувствовав внезапный и необъяснимый интерес к его огромным лучистым глазам, каких мне еще не доводилось видеть ни у одного человеческого существа.

– Это отец Питер из собора святой Марты. Он специалист по сечению розгой. Один из лучших в Лондоне.

В этот момент священник подошел к нам и последовало официальное представление.

Я не раз видел замечательные фотографии отца Питера (или монсеньора Питера, как он просил его называть) в витринах фотоателье и мысленно обозвал себя олухом за то, что не узнал его сразу.

Сам я не особый мастер описывать внешность, хотя и все прочие описания из тех, что мне доводилось читать, на мой взгляд, достаточно скучны; тем не менее, имей я как романист побольше опыта и будь я всем сердцем предан своему искусству, мне бы, пожалуй, удалось пробудить интерес к монсеньору Питеру даже у представителей сильного пола. Однако, несмотря на то что ниже я попытаюсь дать достоверное его описание, я заранее покорнейше прошу у него извинения, если он когда-нибудь вдруг откроет эти страницы и сочтет, что его портрет слишком бледен. Ибо, хочу заверить своих читателей, отец Питер – это не какой-то там вымышленный Аполлон, а вполне реальный человек, который сейчас, в лето от рождества Господа нашего 1883, живет, движется и существует, то есть, хочу я сказать, ходит, пьет, занимается любовью и сечет розгами с теми же пылом и энергией, которые были ему свойственны в день нашей первой встречи двадцать пять лет назад.

При росте чуть выше среднего и примерно моего возраста, может быть, на год-два старше, с тонкими чертами лица и изящным профилем, отец Питер являл собой образчик исключительно красивого мужчины. Возможно, излишне взыскательный человек, приверженный канонам совершенства, сказал бы, что линия рта у него чересчур чувственна, а щеки слишком округлы, но женщины, думаю, были бы на этот счет иного мнения, поскольку большие задумчивые восточного типа глаза, которые могли бы поспорить с глазами байроновского Гейзелла, искупали прочие его недостатки.

Тонзура на его поистине классической по форме голове не слишком бросалась в глаза, а волосы вокруг были уложены густыми, хорошо подстриженными рядами. Когда легкий ветерок откинул полу его длинного священнического облачения, я обратил внимание на довольно приличный бугорок, который, вопреки всем стараниям портного упрятать его и к явному восхищению двух дам, оказавшихся поблизости, гордо выпирал из-под материи брюк в том месте, где сходились ноги. Дамы, коим зефир открыл сие соблазнительное зрелище, делали вид, будто разглядывают что-то в витрине магазина, у которого мы стояли, а в действительности глаз не могли оторвать от указанного места.

– Рад с вами познакомиться, мистер Сминтон, – сказал отец Питер, сердечно пожимая мне руку. – Любой друг мистера Дево – это и мой друг. Позвольте узнать, вы сегодня уже обедали?

Мы ответили отрицательно.

– Тогда, если у вас на примете нет ничего лучшего, я буду рад, если вы составите мне компанию и мы отправимся все вместе ко мне домой. Я обедаю в семь, но сегодня припозднился и буквально умираю с голоду. Я как раз направлялся в Кенсингтон, где и находится моя скромная обитель, но, увидев Дево, не мог не остановиться. Так что скажете?

– С превеликой радостью, – ответил Дево.

Я знал, что мой приятель – большой гурман и никогда не отказывал себе в удовольствии хорошо покушать, а поскольку, как я предполагал, он, принимая приглашение монсеньора, был вполне осведомлен о его средствах и возможностях, то я тоже дал согласие.

Найти четырехколесный экипаж и добраться до дома отца Питера – изящного строения, стоявшего несколько уединенно в южной оконечности Кенсингтонского парка, – заняло у нас не более двадцати минут.

По дороге я обнаружил, что у отца Питера помимо достоинств, о которых я уже говорил, есть и еще одно, и оно, несомненно, делало его (как я предполагал тогда и как знаю теперь) поистине неотразимым для дам: я не встречал еще человека, который умел бы так великолепно говорить, с изумительной легкостью облекая свои мысли в слова и подбирая самые удачные и изысканные фразы. Не говоря уже об интонациях его голоса, богатых музыкальными оттенками, и тех веселости и живости, с которыми он выдумывал и предлагал множество самых разных развлечений, избегая при этом малейших слов или намеков, могущих скомпрометировать его в глазах высокочтимой церкви как одного из самых уважаемых ее членов.

За редчайшими исключениями, фразу, сказанную монсеньором, мог бы без стыда и смущения повторить любой из гостей, находящихся в гостиной, и тем не менее его слушателями владела какая-то инстинктивная жажда слушать одного монсеньора, словно в его словах скрывалось нечто гораздо большее, нежели он имел в виду, хотя что именно – вряд ли бы кто из них смог точно выразить.