Оперативная карта - Лев Сергеевич Овалов

Лев Овалов

ОПЕРАТИВНАЯ КАРТА

1

Осень в тот год не затянулась, снег выпал в ноябре, лужи вскоре покрыло ледком, и он звонко похрустывал под ногами.

Вера Васильевна собиралась на занятия в школу так же тщательно, как и в Москве, отглаживала блузку и юбку, прихорашивалась, укладывала в сумку учебники и тетради…

Сперва она терялась, не представляла себе, как это она будет преподавать в деревенской школе французский язык… Некрасовских детей, толком не знающих даже родного языка, обучать языку Малерба и Ронсара! В той самой деревне, где книжные шкафы из помещичьих библиотек развезли по избам, а томики в шагреневых переплетах пошвыряли в грязь… Кому нужны в этой дикой сутолоке Малерб и Ронсар?

Однако занятия в деревенской школе шли полным ходом. Подростки самых разных возрастов сидели во всех классах, и одни из них действительно мечтали о стихах, а другие спасались от воинской повинности…

Старший сын Веры Васильевны Слава учился в предпоследнем классе, последнего не существовало, по возрасту нашлись бы ученики и для последнего, но учителям не хотелось выпускать недоучек.

Московский гимназист привыкал к деревенской школе. Вероятно, о петровских реформах и перекрестном опылении в Москве можно было получить более обстоятельные сведения, но зато здесь самая доподлинная суровая действительность врывалась в жизнь на каждом шагу.

Ученики в школе меньше всего говорили об уроках. Мужички загодя готовились к весне. Революция революцией, а пить-есть тоже надо, рабочему классу, оно конечно, требуется помочь, однако хлебушко тоже невредно припрятать, особливо покуда еще он не смолот, — обвести вокруг пальца пришедший в село продотряд не так-то просто…

Сам Славка пока что придерживался нейтралитета.

Конечно, хлеб всем нужен, но он то и дело слышал причитанья Павла Федоровича Астахова, брата ушедшего в Красную Армию отчима, и других мужиков: «Как бы самим не положить зубы на полку».

Поэтому на первых порах мальчик дружил только с двумя существами — с Федосеем и Бобиком. Бобка хоть и дворняга, но отличный сторожевой пес, он признавал лишь одного хозяина, Павла Федоровича, и вдруг мальчик его завоевал. Павел Федорович не позволял кормить Бобку досыта — «голодный пес злее», — и мальчик тайком таскал для него хлеб и кости. Наконец пес снизошел к мальчику, стал позволять ему привязывать и отвязывать себя и даже тискать зубастую морду.

Федосей, работник Астахова, хлеба ел досыта, но Славка, кажется, оказался первым человеком, который принялся рассуждать с ним об отвлеченных материях. Федосею приказывали, покрикивали на него, срывали на нем зло, а Славка, например, вздумал ему объяснять, что это уж, мол, так спокон веков заведено, что музы молчат, когда гремят пушки. Мальчик пересказывал Федосею прочтенные книги, и тот искренне удивлялся всяким необыкновенным историям и еще больше тому, как это столько можно прочесть, и Славке это льстило еще больше, чем Федосею внимание образованного мальчика.

Сперва все мужики казались Славке на одно лицо. Заскорузлые, в одинаковых рыжих или коричневых зипунах, с бедным набором слов, с мелочными интересами. Однако своих одноклассников Славка различал очень хорошо, а ведь они были дети своих отцов, и так, постепенно он начал различать и отцов, постепенно одно общее лицо преобразилось для него в сотни разных неповторимых лиц.

Но за книгами Слава Ознобишин охотился еще больше, чем за впечатлениями окружающей его жизни. Он услышал о народном доме и сделался его постоянным посетителем.

Успенский народный дом для краткости именовали нардомом, так решением волисполкома переименовали дом помещика Светлова, бросившего свое обиталище на произвол судьбы в первые дни революции.

Заведовать нардомом поручили бывшему питерскому адвокату Виктору Владимировичу Андриевскому, бежавшему, наоборот, из Петрограда в Успенское.

В нардоме проводились всевозможные собрания, устраивались спектакли, там была библиотека, и он стал излюбленным местом окрестной интеллигенции и молодежи. И если где-то в мире происходили невероятные события, то в Успенском каждый последующий день в общем-то напоминал предыдущий, в школе по утрам шли размеренным ходом занятия, в нардоме по вечерам устраивались танцы, и казалось, ничто не способно возмутить мирное течение обычной сельской жизни. Но так было до одного памятного дня.

Преподаватель литературы, он же директор школы, Иван Тихонович Демьянов, местный уроженец, вернувшийся после революции в родные места, задал как-то своим ученикам урок — выучить наизусть по стихотворению.

— Выучить, господа-товарищи, к пятнице по стихотворению. По вашему вольному выбору. Но тема, конечно, русский народ. Судьба, так сказать, народа. Понятно? Посмотрим, как вы усвоили литературу. Будем считать это устным экзаменом для перехода в следующий класс…

Итак, к пятнице все зубрили стихи.

Иван Тихонович уселся за стол, раскрыл школьный журнал, и… пошло!

«Друг мой, брат мой, усталый страдающий брат», «Вырыта заступом яма глубокая, жизнь бесприютная, жизнь одинокая», «Выдь на Волгу, чей стон раздается»…

Чтецы постанывали, Иван Тихонович удовлетворенно улыбался и то и дело провозглашал:

— Отлично! Хорошо! Четыре! Пять!

Пока не дошла очередь до Ознобишина.

Тут никто в успехе не сомневался, Славка по литературе успевал лучше всех и вдруг… начал читать такие стихи, которые не только весь класс, но и самого Ивана Тихоновича привели в полное недоумение.

— Это что же за стихи? — внезапно прервал учитель ученика.

— Блок, — ответил ученик. — Александр Блок.

— Слыхал о таком, — сказал учитель. — А все-таки?

— «Двенадцать».

— Это не стихи, а декадентство, — сказал учитель. — Слышали такое слово? Декаданс. Упадок. Французская болезнь… При чем здесь Россия?

Иван Тихонович обратился за поддержкой к классу:

— Пусть тот, кто понял стихи, поднимет руку.

Разумеется, руки не поднял никто.

Вне себя от обиды, Славка махнул рукой и выбежал прочь из класса.

Прямым ходом помчался он из школы в нардом и рассказал Андриевскому об инциденте. Того это позабавило, и, в свою очередь, он в тот же самый день позабавил рассказом об этом происшествии самого Быстрова.

А Быстров вдруг вызвал Ознобишина к себе…

Сам Степан Кузьмич Быстров, глава местных коммунистов и гроза кулаков и помещиков!

— А ну, а ну! — сказал он смущенному мальчику. — Что там за стихи, которыми ты взбудоражил всю школу?

На этот раз Славка прочел Блока Быстрову…

И кто бы мог подумать, что именно Александр Блок дал тринадцатилетнему школьнику Вячеславу Ознобишину рекомендацию для вступления в Российский Коммунистический Союз Молодежи!

Трудно сказать, что понял, и понял ли вообще Быстров поэму, но слова о том, что

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем…

не могли не покорить Быстрова своей