Юрий Лаптев - Следствие не закончено

Следствие не закончено

МИХАИЛ И МИТЬКА

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Хотя отношения между ними были выяснены предостаточно, оба — Михаил Громов и Катюша Добродеева — в это утро словно бы стеснялись друг друга. Девушка стояла перед приемником, крепко сцепив под подбородком пальцы рук, и чуть ли не благоговейно слушала литературную передачу из Москвы, а Михаил сидел в другом конце комнаты с газетой и, казалось, усердно вчитывался в статью «Качественная обработка паров — залог урожая!».

…Поступь нежная, легкий стан,Если б знала ты сердцем упорным,Как умеет любить хулиган,Как умеет он быть покорным…

Может быть, сказывалось настроение, но распаренный вдохновением баритон далекого чтеца все больше волновал Катюшу.

— Какие слова!

— Предположим, хулиган — словечко тухловатое, — не отрывая взгляда от газеты, отозвался Михаил.

…Я б навеки пошел за тобойХоть в свои, хоть в чужие дали…В первый раз я запел про любовь,В первый раз отрекаюсь скандалить…

Громов неожиданно для Катюши рассмеялся:

— Вовремя перекантовался лирик!

Такое отношение возмутило Катюшу.

— И не стыдно?

«На этом мы заканчиваем передачу, посвященную одному из любимейших молодежью поэтов — Сергею Есенину», — возвестил диктор.

— Ага, слышал, скептик несчастный! — торжествующе произнесла Катюша. — Любимейший поэт молодежи!

Однако и этот довод не подействовал на Михаила.

— А что ж она — вся под один стих причесана, как пишется, наша замечательная советская молодежь? Да и поэтов сейчас расплодилось. Мы как-то тех же Сергеев, кроме Есенина, насчитывали полный десяток: Михалков, Васильев, Смирнов, Орлов, Наровчатов, Островой… Или вот, — Михаил перевернул газетный лист, — еще один одаренный Серёнька объявился, некий Черенков. Машистый, видать, стихоплет: в одном опусе увековечил всех космонавтов. По четыре строки на брата!

— Ми-иша!.. Ну как ты можешь газетные стишки какого-то Черепкова…

— Не Черепкова, а Черенкова! И рифма, заметь, притертая: Вера — Венера, космическая мгла и невесомые тела. Да вот послушай…

— Не хочу!

Катюша обиженно отвернулась и пошла к двери, ведущей на террасу.

— Катюша, подожди! Неужто и пошутить нельзя? — Михаил догнал девушку, обнял за плечи.

— Ну, почему вы все… — Катюша обиженно отстранилась от парня.

— Что?

— «Поступь нежная, легкий стан! Если б знала ты сердцем упорным…» А вот ты никогда не говорил мне таких слов. И вообще мне иногда кажется…

Хотя Катюша снова не договорила, Михаил догадался, поэтому заговорил обидчиво:

— Во-первых, Екатерина Кузьминична, прежде чем мы с вами… второго мая это произошло…

— Запомнил все-таки!

— Все-таки! Да ведь до того вечера я целую зиму маячил по Фалалеевой протоке, вдоль вашего забора: тридцать два шага от угла до калитки, тридцать два — обратно. Как Зарецкий. А к тебе даже подойти не решался, не то чтобы высказать красивые слова. Но знал твердо: не отступлю!.. А вот Павлику Пристроеву — любимчику твоей благочестивой тети — я… высказал! Да я бы из этого пуделя белоглазого всю душу вытряс!

Хотя Громов говорил сердито, Катюше его слова понравились.

— Ты такой!

— Какой?

— Ох и напористый ты, Мишка!.. И правильно написал о тебе тот журналист бородатый: такие комсомольцы, как Михаил Громов, вступают в коммунизм, как молодые хозяева заходят в не достроенный еще дом, чтобы осмотреться!.. Я эту статью вырезала. И твой портрет.

— Стоило того: аллилуйщик он — твой борзописец бородатый. В ботву, видать, пошел.

— Не надо!

Катюша нерешительно приблизилась к Михаилу, обняла его, заговорила негромко, почти шепотом:

— Миша… Мишка! Мишенька!.. До сих пор не могу поверить, что скоро… Знакомьтесь, пожалуйста, — это мой муж. Муж! Даже смешно. Только… Ну что мне делать с твоими волосами!

Катюша достала из кармана пиджака Громова расческу.

— Да нагнись же!.. Вот и характер у тебя такой же.

— А точнее?

— Фу! Никак не расчешешь…

И, очевидно, желая задобрить неподатливую шевелюру, Катюша звонко чмокнула парня в щеку.

Хотя день был субботний, Кузьма Петрович Добродеев успел спозаранку побывать у себя в «Сельхозтехнике». И в райком наведался. А по пути к дому как бы мимоходом завернул в «боковушку» продовольственного магазина к Антониде Тихоновне Малининой — благодушной упитанной женщине, которой кто-то из местных остряков присвоил кличку «Антих с малиной». Здесь Кузьму Петровича уже ожидал сверток стоимостью в двадцать шесть рублей сорок копеек: две бутылки армянского коньяку, килограмм копченой колбаски, шоколадный набор.

С булькающей покупкой под мышкой, в отличном настроении пришагал Добродеев в особнячок, что приютился на углу улицы Дружбы народов и Фалалеевой протоки — узенькой и тенистой, неровно замощенной булыжником улочки, сбегавшей вдоль дачных участков к купальням и городским пристаням.

— Н-но и денек сегодня: с утра двадцать восемь градусов, и все выше нуля! — весело заговорил Кузьма Петрович, заходя через террасу в комнату. — О, да у дочурки, оказывается, ранний гость! Привет, привет передовой молодежи!

Кузьма Петрович привычно поцеловал дочь, здороваясь с Михаилом Громовым, задержал его руку в своей.

— Так вот он каков — свежеотмеченный бригадир Громов. В газете-то вы постарше выглядите. И побрюнетистей.

— А разве вы меня только в газете видели, Кузьма Петрович!

— Видеть — одно, приметить — другое. Живой пример: дочка моя, Екатерина Кузьминична, каждый день видит предостаточно молодых людей, а приметила, как выяснилось, только одного. Зато самого кучерявого.

— Папаша, — смущенно произнесла Катюша.

— Ну, ну, дело житейское.

Добродеев подошел к дочери, обнял ее, заговорил, обращаясь к Громову:

— Приветливая она у меня, в мать пошла характером, светлая память Марфуше. Не то что сынок, Андрей Кузьмич наш…

Полное, не по годам моложавое лицо Кузьмы Петровича утеряло благодушие, недовольно сощурились глаза.

— Впрочем, если не ошибаюсь, Михаил…

— Иванович, — подсказала Катюша.

— Хорошо — полный тезка Калинину. Помнится, дочка говорила, что и у вас с родителями вашими что-то…

Кузьма Петрович, не договорив, испытующе уставился в лицо Громова.

— Да. Было, — сказал Михаил.

— Что именно?

— Мой отец, Иван Алексеевич Громов…

Михаил напряженно замолчал.

— Он генерал — Мишин папа, — попыталась прийти. Михаилу на помощь Катюша. — И ветеран: в трех войнах участвовал!

— Вот как?.. Это похвально, — одобрил Кузьма Петрович. Правда, не очень кстати, потому что…

— А мы с отцом… расстались! — решительно и, пожалуй, вызывающе сказал Михаил. Помолчал и добавил уже тише: — И из университета меня отчислили тогда же. В шестьдесят седьмом году это произошло.

— Так, так, так, — несколько обескураженный таким самоуничижительным признанием, затакал Кузьма Петрович.

— Ничего страшного, — снова попыталась разрядить возникшую натянутость Катюша. — В прошлом году Миша опять стал студентом: только не Московского, а Казанского университета. Заочником. Он будет юристом.

— Юристом? — удивленно переспросил Добродеев.

— Вам, Кузьма Петрович, это не нравится? — напряженно передохнув, спросил Михаил.

— Незаметная профессия: что юрист, что экономист. Для одышливых людей.

— Я не про то.

— Видите ли, Михаил Иванович, — после небольшой паузы наставительно заговорил Кузьма Петрович. — С Иваном Алексеевичем Громовым я не имею счастья быть знакомым. Да и причины вашей размолвки мне неясны. Но я тоже — отец. Отец!.. А некоторые молодые люди — родитель слово, а сынок или дочка в ответ десять слов. Да каких! Вот над чем всем нам надлежит крепко задуматься. Ведь, если говорить откровенно, пожалуй, легче будет нашим ученым целиком хор Пятницкого в космос подбросить для культурной связи с марсианами или венерянами, чем… Эх, и цепкое слово — пережитки! И удобное, кстати сказать: есть на что списывать собственные огрехи. А вообще… Сорняк ведь чем силен: знает, паразит, что на земле советской ему пощады не будет, так он под землей укрылся. В корень пошел.

— Значит, с корнем вырвем! — упрямо пригнув вихрасто-лобастую голову, сказал Михаил. — Как кулака. Тоже ведь кое-кому казался несокрушимым.