Спи, мой мальчик - Валантини Каролин

Каролин Валантини

СПИ, МОЙ МАЛЬЧИК

Caroline Valentiny

Il fait bleu sous les tombes

Перевела с французского Екатерина Даровская

Дизайн обложки Татьяны Перминовой

Издательство выражает благодарность Литературному агентству Анастасии Лестер (SAS Lester Literary Agency) за содействие в приобретении прав

Издание осуществлено в рамках программы содействия издательскому делу «Пушкин» при поддержке Французского института в России

© Editions Albin Michel — Paris 2020

© Даровская E. Ф., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2021

Посвящается Ноэ

Через щели в вечности

Мы будем говорить одновременно

Улавливая дыхание друг друга

Понемногу позволяя нашим голосам

Вновь зазвучать в лад

Ты небо я земля

Мы будем говорить долго-долго

До тех пор пока лето

Не опутает нас садовым вьюнком.

Спи, мой мальчик

В детстве, когда еще был жив, по вечерам он ложился на траву, чтобы смотреть на небо. Сегодня, вытянувшись под прямоугольником травы, непроницаемой для света, он силится щурить глаза, но проку в этом нет: он больше не может ничего увидеть. Мысли перекатываются под камнями, ни одна не задерживается в голове. Он наблюдает за их ходом. Лежа в могиле, он пытается размышлять. Что еще остается делать, когда все застыло в неподвижности? Он сосредоточивается на легких шажках птиц по земле. На крашеной ограде, которая словно бы очерчивает контуры неба. Он слышит шорох гравия над головой, отдаленные голоса припозднившихся посетителей, покидающих аллеи, скрип калитки и железный лязг петель. Настал вечер, говорит он себе. Настал час, когда все озаряется последней золотистой вспышкой и гаснет. Вскоре остаются одни только птицы. Потом засыпают и они. Весенний воздух наполняется тишиной, и на душе у молодого человека становится немного тоскливо. Сон не приходит в его тело, не знающее отдыха. Листья деревьев тускнеют. Темнота сгущается. Матери закрывают ставни на окнах в детских. А он продолжает ждать. Ангел, который должен был прийти за ним, кажется, заблудился.

В нескольких метрах от него вдруг раздается негромкий шум, и он настораживает уши — если, конечно, считать, что у него все еще есть уши. Глухая волна распространяется по доскам гроба, достигает затвердевших барабанных перепонок. Топот ног. Шаги раздаются ближе — настоящий «Галоп барабанов»[1] над его головой.

Голоса. Шушукаются. Переговариваются. Сдерживают смех.

— Дай-ка закурить!

Чирканье спички. Захлебывающийся кашель. Их пятеро, может быть, шестеро.

— Травка где?

— Здесь. Доставай пакет.

Молодой человек под землей узнает голос Клемана Мэе, брата Жюльет.

— Забористая штука, гарантирую. Ну, налетай. Будучи живым, он никогда не курил травку. Эх, такой шанс пропадает. Забота о здоровье свинтила за компанию с его жизнью. В кои-то веки можно было бы расслабиться.

— Вот блин!

Да, это точно его голос. Это точно Клеман.

— Что?

— Уходим. Поживее, раз-два-три. Валим отсюда. Бегом.

— Ты чего?

— Уходим, кому говорят. Шевелитесь.

Наверху никто не двигается с места.

— Эге, да ты никак струхнул?

— Знаешь, что под твоими ногами? Под сиреневым цветком, на который ты чуть не наступил? Там лежит Алексис Виньо. Ну же, идем отсюда.

Сразу сбавившие тон голоса. Какое-то шарканье. Потрескивание сигарет. Похрустывание коленных суставов. Он напрягает слух. Пожалуйста, останьтесь еще ненадолго. Хоть на несколько минут.

Одна из девушек теряет терпение:

— Народ, ну пойдемте уже. Я дрейфлю.

Снова шуршание гравия под ногами. Снова скрип калитки и железный лязг петель. Он слушает, как его знакомые покидают кладбище. Мысленно тянется за ними, проникает в их дома, видит светлые шторы на их окнах, входит в их комнаты со свежевыстиранным постельным бельем, слышит похрапывание их спящих родителей. Он хотел бы последовать за ними. Хотел бы нырнуть в кровать, вдохнуть запах чистого белья, ощутить тепло одеяла. Нежные розовые нити вечера уступили место скуке. Он хотел бы забыться, но сон все запаздывает.

1

Весенний день выдался погожим. Листва деревьев легко шелестела на ветру, а солнце развешивало свои лучи на надгробных камнях так старательно, словно все будет длиться вечно. Мадлен недоумевала, как подобное место может таить в себе столько красоты. Она перестала слушать священника, чьи слова казались ей неподобающими, и вознеслась душой к вершинам деревьев. Там можно было верить, что ее сын не умер. Она чуть сильнее оперлась на руку мужа. Тот приобнял ее, выражая поддержку. Но вот уже несколько дней больше ничто не поддерживало Мадлен.

Она рассеянно смотрела, как первая лопата земли рассыпается по деревянной крышке гроба, и думала о том, что готова улечься возле Алексиса и позволить земле засыпать и ее саму. Бог знает, почему она этого не сделала. Без сомнения, она мыслила не очень-то здраво. Да и о каком здравомыслии может идти речь, если мать продолжает разгуливать по поверхности земли, тогда как ее сын спит внизу?

Мадлен украдкой поглядывала на людей, гадая, считают ли они ее плохой, ведь она не плачет.

В любом случае, матерью сына, который сводит счеты с жизнью, может быть только плохая женщина. Она пыталась плакать, но слезы оставались где-то на далеком и недосягаемом континенте. В голове мелькнуло: я не успеваю к обеду, нужно предупредить сыночка. Почти в ту же секунду она вспомнила, что сыночек спит таким глубоким сном, что обед ему больше не понадобится. Почти в ту же секунду. Промежуток времени в этом «почти» напугал ее не меньше, чем мысль, что сын может простудиться под этой толщей сырой земли.

Маленькая ручка обвилась вокруг ее руки, потянула за край рукава.

— Мама, — позвал детский голос.

Она не отвечала.

— Мама! — повторил голосок.

Она перевела взгляд на свою дочь. Ноэми пять лет, у нее голубые глаза, ямочки на щеках и россыпь каштановых локонов вокруг лица.

— А куда ты смотришь?

Мадлен вгляделась в лицо ребенка. Лоб у дочки большой и выпуклый, как лоб Алексиса. Волевой подбородок напоминает подбородок брата. Мне нужно почаще смотреть на нее, подумала она.

Когда все было позади и земля наконец поглотила ее большого мальчика, Мадлен позволила мужу отвести себя на несколько метров в сторону, чтобы выслушать соболезнования. Все казалось ей таким холодным. Ей хотелось бы музыки, но единственным музыкантом в семье был Алексис, а он умер. Ей хотелось сесть на землю и быть рядом с сыном. Люди подходили, обнимали ее за плечи или брали за руку, бормоча какие-то слова, напоминающие извинения. Их сочувственные речи доходили до нее словно издалека, их удрученные взгляды казались гримасами любопытства. Мадлен поймала себя на мысли: если прежде она не была плохой, то теперь станет такой наверняка. Мадлен резко затошнило, она отбежала за куст, и там ее вырвало. Рука, легшая на ее лоб, помогла ей подняться, развернула, чтобы обнять. Мадлен не обрела в этом объятии ни капли утешения.