Валерий Демин - Лев Гумилев Страница 2

Всех подробностей, в ближайшей перспективе сулящих ему кровавую расправу, Гумилёв, разумеется, не знал. Зато прекрасно понимал, что ему всегда и без всякого следствия априорно могут приписать желание отомстить за расстрелянного отца и с этой целью — намерение совершить любой теракт (за что автоматически полагалась «высшая мера»). В Крестах он приходил в себя после воистину каторжных работ, где ему, голодному и холодному, без всякой зимней одежды и обуви, вместе с друзьями-подельниками надлежало сначала заниматься распиловкой дров, а потом уж «по полной» — валить деревья в лютый мороз, стоя по пояс в снегу, получая утром и вечером для поддержки едва теплящихся сил тарелку жидкой баланды и пайку черствого хлеба.

Не то в Крестах: в камере хоть и тесновато, кормежка — в норме, «физических нагрузок» или повинности» — никаких; только к следователю таскают да изредка еще и к доктору — подлечить загноившуюся рану, полученную от случайного удара топором. (Некоторых, конечно, бьют до полусмерти или пытают, как в застенках инквизиции, но это ведь всего лишь — неотъемлемые «издержки производства».) Кроме того, у видавших виды заключенных существовала надежная связь с волей, и Льву Гумилёву удалось сообщить матери, где он находится в настоящее время. Вскоре он получил передачу и, когда раскрыл посылку, чуть не задохнулся от одних только запахов — в полотняном мешке были сухари, сахар и уж совсем невероятное — масло и колбаса.

Свободное время подследственный студент использовал нетривиально — с ощущением полной свободы мысли: он ДУМАЛ! Думал, сидя на нарах. Думал, лежа перед сном. Думал, и забравшись втихаря под лежанку: днем заключенным лежать запрещалось, и они по очереди укладывались под нары, а сокамерники усаживались рядком, загораживая ногами лежащего на полу товарища. Тогда-то и произошло то провидческое ОЗАРЕНИЕ, которое заставило его вскочить, как Архимеда, сформулировавшего свой знаменитый закон. Открытие Льва Гумилёва также раз и навсегда изменило всю его дальнейшую жизнь — в прямом и переносном смысле, а со временем повлияло и на развитие всей исторической науки[1].

Рассказ самого Гумилёва — лучшее свидетельство той далекой и трагической эпохи. Почти спонтанно у него возникла мысль о мотивации человеческих поступков в истории. Почему, например, Александр Македонский шел в Индию и Среднюю Азию, хотя явно удержаться там не мог и грабить эти земли не мог, не мог доставить награбленное себе, в Македонию? Ответ родился, как вспышка, как озарение свыше! Гумилёву пришло в голову, что Александра Великого толкало что-то такое, что было внутри него, некий особый природный импульс. Это что-то он назвал «пассионарностью».

Собственный рассказ первооткрывателя, наговоренный спустя полвека на диктофон журналиста, звучит следующим образом. «<…> Заключенных было в несколько раз больше, чем их могли вместить по норме тюремные стены… В моей камере в Крестах также тесным-тесно. Заняты не только нары. Спим под ними, на голом асфальтовом полу, в душной потной тесноте, впритык друг к другу. Условия далеко не курортные. Но в них и свои преимущества. Беспрепятственно можно разговаривать с соседом, сотоварищем по несчастью. На нарах днем лежать запрещено, но даже днем можно подлезть под них и, лежа, размышлять о посторонних предметах. Например, об истории. Интерес к ней по-прежнему не оставлял меня. Но как заниматься наукой в тюрьме, будучи лишенным необходимых книг, бумаги, даже карандаш для записей? И тогда я подумал, а почему бы мне не заняться теорией исторической науки? Ведь это и неплохой способ уберечь мозг от разрушающего воздействия на него однообразных тюремных дум и переживаний.

Однажды из-под нар на четвереньках выскочил нару» молодой с взлохмаченными вихрами парень. В каком-то радостном и дурацком затмении он вопил: «Эврика!»[2] Это был не кто иной, как я. Сидевшие выше этажом мои сокамерники, их было человек восемь, мрачно поглядели на меня, решив, что я сошел с ума: «Еще один! Чудик!» Такие случаи бывали нередко. Но на этот раз они ошиблись. Они не догадывались, что я минуту назад нашел ответ на загадку, которая вот уже несколько недель подряд неотступно преследовала меня. Я подступал к ней то с одной, то с другой стороны, но она не давалась мне. Ситуация была тупиковой, и я ощущал себя сущим кретином.

В самом деле, какая сила лежит в основе рождения и гибели этносов — народностей и народов? В истории нет ни одного этноса, дожившего в своей корневой родовой основе до наших дней. Древние шумеры, хетты, филистимляне, этруски и венеты уступили свое место парфянам, латинам и римлянам, которые выделились из латинов и других италиков. Но и их сменили итальянцы, испанцы, французы и греки (этнос славяно-албанского происхождения), турки, таджики, узбеки и казахи. Я, кажется, сделал открытие, разгадав, наконец, что лежит в основе этого могучего естественного процесса. Я нашел пусковой механизм его и дал ему отличное название: "пассионарность" – от латинского слова "passio" — страсть. Я понял, что рождению каждого нового этноса предшествует появление определенного количества людей нового пассионарного склада.

В Крестах я был лишен права переписки, не имел ни бумаги, ни какого-либо другого подручного материала для записи или пометок. Все это давным-давно было отобрано. И не дай Бог — обнаружить у кого-либо из нас огрызок карандаша или что-либо другое из канцелярских принадлежностей: неминуем карцер. Выход был один — запомнить логику рассуждений, приведших меня к открытию «пассионарности».

Прежде всего я старался уяснить, что представляет собой этнос как феномен. Какова его внутренняя структура, что за связи с окружающим миром позволяют ему в течение нескольких веков сохранить свою самобытность? Я пробовал разгрызть этот орешек традиционным способом — так, как нас учили в университете, то есть увязывая процессы рождения и увядания этносов с социальными законами развития общества. Не тут-то было! Все мои попытки в этом направлении неизбежно натыкались на стену непреодолимых противоречий. Одно из них лежало на поверхности, и приходилось только дивиться, почему ученые не видели его. Процесс рождения и дальнейшей жизни этноса — то, что обычно в науке называют этногенезом, — не зависит прямо и не коррелирует со временем возникновения новых социально-экономических укладов. Этносы легко уживаются, сохраняя свою целостность, в границах нескольких формаций. Они не исчезают, скажем, вместе с крушением феодальной системы и не возникают разом одновременно с развитием мирового рынка, капиталистических отношений.