Там, на периметре - Катя Чистякова Страница 2

меня пиздили, то есть били, потом ремешком, потом мама стала говорить «я сейчас тапку сниму». У тапки есть небольшой каблук. По башке меня били каблуком, вбивали, так сказать, учили уму-разуму. Они думали, до меня так быстрее дойдёт. Я сбегал из дома, потому что боялся ремня. Я боялся возвращаться, потому что меня за это наказывали. Но я не тупой, пятёрки я тоже получал. Нам вместо пятёрок давали звёздочки: когда я приносил их домой, родители радовались. Покупали мне сладости. Я всегда сладкое любил, полезно для печени.

Заикаться я тоже, кстати, начал, когда жил с ними. Сестрёнка меня однажды напугала. В коридоре, который длинный, стоял сервант – это шкаф такой, с пола до потолка. Она встала там. И вот я иду по коридору, а она как из серванта вылетит. Мама готовила – я даже как сейчас помню, в лифчике и в юбке стояла, только пришла с работы. Я испугался – и под её юбку залез. Это я маленький был, не понимал ничего, что там, под юбками. А сестра смеётся. Ну, мамка, естественно, отругала – и после этого я заикался долго. Сейчас-то я только от удивления, хорошо, что хоть когда пою, не заикаюсь.

Моя первая кража тоже была в детском саду. Я украл, правда, не знаю зачем, батарейку и губную помаду. У воспитательницы. Меня отлупили за это, какое-то время я не выходил на улицу. Сильно били, мама потом йодом мазала. В угол ещё ставили. Отец приходил, делал свои дела, звал меня в комнату – и ждал с ремнём. Наклонял меня промеж ног, снимал штаны и по голой заднице стучал, по спине. Потом до прихода мамы я стоял в углу. Иногда они меня отправляли к её маме – Валей звали, мне она, получается, бабушка. Бабушка Валя, дедушка Ваня. Я и от них сбегал. Они меня учили подметать, дома убираться, полоть что-то там, а я работать не любил. Жил в поле: такой там был большой пустырь, оттуда церковь видно, в церкви тоже жил. Лазал по дачам, воровал там по мелочи: кушать-то хотелось. Они меня всегда искали, пока соседи не поймают и не приведут или милиция. Дедушка даже… нервничал. Потом попал. Попал в больницу. Короче, умер из-за меня.

1.1

Не знаю, я начала давно, я не помню уже, почему начала. На волне гражданской сознательности, наверное. Это было модненько, делать активизм. А я тогда как раз тусила с леваками: они все модники. Теория малых дел – я прочитала где-то: «Тысяча умрёт, а один вылезет – а если вам единственная жизнь не кажется важной, то представьте, что речь идёт о вашей». Ого, подумала я. Справедливость и приключения, как можно пройти мимо. Не вечно же воровать в магазинах сникерсы и ходить на митинги: людям свойственен рост, тем более в вопросах борьбы. Оставалось выбрать, где работать. С детьми я сходилась тяжело, паллиативная помощь была мне пока не по зубам, в ментальных девиациях я не разбиралась, потому что моё образование было очень скудным и касалось в основном таких далёких от жизни вопросов. Я выбирала бережно, делала даже листочки с расчётами: вот на это мне хватит сил, на это – пожалуй, нет. Тут нужны специальные знания, тут не возьмут без опыта. Короче, готовилась я грамотно. Но только это почему-то не помогло. В итоге я выбрала проект, который совмещал в себе все проблемы, про которые я, когда только они были мной же разобраны по отдельности друг от друга, понимала: я не умею с этим работать, я об этом не знаю и я не справлюсь.

У меня, в общем, не было ничего, что требует социальная работа. Были только нежное сердечко и небольшой опыт ухода за уличными собаками. С таким богатым портфолио я в принципе могла что-то ловить только среди самых малозащищённых групп: там, где никто не следит за помощниками и где извечно пасутся секты и такие вот одинокие альтруисты, вроде меня и моих – пока что ещё будущих – коллег. Жаль, что никто не объяснил мне всех этих вещей. Хотя кто его знает: я-то знаю только себя и могу предположить, что если бы случилось чудо и кто-то стал предупреждать меня о проблемах, с которыми я скоро встречусь, и взывать к моей ответственности, то не был бы услышан. Я подсела на идею, адреналинчик пошёл – пути назад не было. Этому городу был нужен герой.

Я пришла в НКО, которая занималась в Москве проблемами бездомных. Меня удивило, что не нужно будет никакой специальной подготовки и что меня выпускают в поле сразу, в тот же день, когда я заехала познакомиться. Тогда ещё как раз было что-то связанное с блинами – очень миленько. Блины спасли мой первый выезд на вокзал: если было не о чем поговорить, то можно было поговорить о блинах. Кто-то из бездомных рассказывал, что рос на Урале и мама пекла там по случаю шанежки: это такие ржаные сладкие штуки, что-то между коржиком, пирожком и олажкой. Мне казалось, что тема дома, мамы и выпечки на улице табуирована, что о таких вещах нельзя заводить разговоры, а то дело кончится то ли дракой, то ли слезами. На деле, о чём можно или нельзя говорить с каждым человеком, приходилось выяснять по факту. К этому сложно быть готовым: ну разве что в том смысле, что не нужно быть бревном – это подстраховывает от ошибок. У бездомного с шанежками был огромный, сломанный в нескольких местах нос, похожий на грозовое облако. Переносица шла сперва влево, потом резко вниз и снова на сторону. Нос распух и занимал всё лицо.

Где-то месяц я правда чувствовала себя модной, а свою работу – важной. Потом я начала чувствовать злость. Потом не чувствовала уже ничего. Это так-то называют выгоранием, но есть такие вещи, названия которых тебя не волнуют, пока ты с ними не столкнёшься. Я ничего не знала о выгорании и думала, что я просто слабый человек. Что я поработаю ещё немного и стану сильнее.

В начале всех делишек я пыталась подружиться с коллегами; но было сложно. Они почти все чудилы, такие аутсайдеры – тех, кто мог бы не только работать, но и говорить хоть что-то внятное о том, что только что делал, почти не было. Весь ивент был от своих и для своих. Не только потому, что мы экономили на пиарщике –