Легенды города 2000 - Оксана Усова Страница 3

Небритый мгновенно выстрелил, и узкая пуля прошила грудь Эписель насквозь, пронзая маленькое серое русалочье сердце. Она упала навзничь, не успев издать больше ни звука, и поверхность воды пошла пузырьками пены, растворяя ее тело в крупицы соли.

На этот раз визг Марисэль был тоньше и выше. Она раскрыла пасть, начиненную острыми шипами зубов, так широко, что жабры на ее шее затрещали. Сид и Люц очнулись от морока и начали испуганно озираться, пытаясь понять, что произошло.

Сид обернулся, и две пары янтарных глаз на мгновение встретились.

Раздался оглушающий треск, перекрывший даже вопли Марисэль, и предрассветное небо на миг стало угольно-черным.

Спустя минуту море вспучилось, вздыбилось в воздух. Морская волна замерла над отпрянувшими в страхе существами, но не обрушилась на них. Невидимые руки начали мять ее, как дети мнут вязкие желеобразные лизуны, и вода податливо принимала причудливые геометрические формы одну за другой.

Русалка, повидавшая многое и не боявшаяся никаких штормов или цунами, уже готова была бросить все и в ужасе бежать вглубь суши, как вдруг вода резко опустилась, обдав и ее, и стражей Бюро тучей освежающих брызг.

На дне Спортивной гавани мягко светилась трещина. Она изгибалась и шипела, точно разозленный уж, и вытягивала остатки свежести из окружающего пространства. Сид и Люц бесследно пропали.

Несмотря на жару, обитательницу подводного мира от увиденного зазнобило. Она, увидев оранжевую полосу рассвета, крутанулась на пятке и исчезла среди радужных пузырьков морской пены.

Рыжая дозорная громко выругалась.

Глава 1. О ЧЕМ Я ГОВОРЮ, КОГДА Я ГОВОРЮ О МАГИИ

Май 2019

– Судом принято решение о применении мер медицинского характера и помещении гражданина Гердова Константина Всеволодовича в стационар общего типа…

К середине ночи обезболивающее перестало действовать. В полузабытьи мне чудилось, что ладони распухли от укусов полчищ пчел. Вены вздулись и впились в кожу изнутри так сильно, что вот-вот были готовы с треском порвать ее. Боль жидкими струями потекла вверх, от кончиков пальцев к самому сердцу, как если бы мое тело облили бензином и подожгли.

В последний раз мне было так плохо, когда в ночном клубе я впервые попробовал кислоту. Остальных ребят накрыло смехом, а мне показалось, что я сейчас сдохну.

Впрочем, на грани жизни и смерти к тому времени я балансировал уже довольно долго, пытаясь утопить свои вечера и ночи в синтетическом веселье наркотиков и алкоголя. Я был хозяином самых сумасшедших вечеринок Владивостока две тысячи четырнадцатого года, постоянно попадая на страницы светских хроник то в обнимку с очередной безымянной девушкой, то с носом, испачканным в кокаине. В отделении полиции у меня была даже любимая лавочка, на которой, впрочем, я редко задерживался дольше чем на час. Но никто не знал истины. Впрочем, кого она будет интересовать, пока есть выпивка?

Психологи связывали мой образ жизни с ранней смертью матери. Как-то я спросил, есть ли какая-то градация – если мать умирает, когда вам тринадцать, вы страдаете сильнее, чем если бы вам на этот момент было бы тридцать один? Такая чушь.

Газеты писали, что модный парфюмер Мария Гердова была пьяна, когда села за руль, и погибла довольно глупо. Конечно, отец сделал так, чтобы газеты с фото намотанной на столб машины не попадались мне на глаза. Одноклассники старались держаться от меня подальше, учителя пытались быть милыми и наперебой совали мне что-то – кто конфету, кто конструктор, кто просто трепал по голове и разрешал не сдавать домашнее задание. Но благодарен я остался лишь своей учительнице по математике, которая после уроков вызвала меня к себе в кабинет и молча протянула газетную вырезку.

Я не стал ненавидеть мир или бояться машин, и это фото, черно-белое и какое-то нереальное, не стояло у меня перед внутренним взором всю оставшуюся жизнь. Но одно мне запомнилось точно: изломанная женская рука, измазанная кровью и кремом моего именинного торта.

Первый раз меня накрыло после похорон. Все утро лил дождь, классическая погода для июня в Приморском крае, и я в каком-то ступоре стоял на лестнице и наблюдал, как в холле нашего коттеджа собираются люди, одетые в дорогие черные наряды. Похороны, конечно, не место, куда зовешь кого-то так же непринужденно и ожидаемо, как на день рождения или свадьбу, но я все-таки попросил прийти единственного человека, которому мог доверять, – ту самую учительницу, что показала мне фото.

За подготовкой к похоронам как-то смазался мой день рождения, который был на следующий день после аварии. Смазался, пожалуй, навсегда, и я предпочитал порой не думать совсем, сколько мне исполняется лет, – тогда мозг не начинал услужливо считать годы без матери.

В тот день, четырнадцатого июня две тысячи девятого, я уснул поздно ночью, когда привык к звукам ливня настолько, что уже практически их не слышал. Тело рухнуло в кровать, тысячи раз пробивая простынь реальности.

Тогда мне и приснились первые сны. Пугающе реальные болезненные сны, от которых хотелось сбежать любой ценой.

Сейчас я слышал миллиарды звуков – пение птиц в Индии, биение сердец королевской семьи Великобритании, распад атомных частиц в северокорейской лаборатории, дыхание астронавта на внеземной орбите. Я чувствовал, как тысячи умирают и как тысячи рождаются за одну секунду, уходившую на мой вдох, я знал, как бьется и пульсирует магма возле ядра планеты за сотни миллионов световых лет от моей койки.

Иногда в гуле и шуме, в единой ноте жизненного цикла, в которую сливалось все-все во Вселенной и далеко за ее пределами, я мог разобрать короткие гудки аппарата, который поддерживал искру жизни в моем головном мозге.

Я силился открыть глаза, которые сдавливала повязка из бинтов, пытался крикнуть, чтобы мне дали еще лекарство или чтобы убили наконец, но вакуум тьмы вокруг был таким плотным, что я едва ли мог понять, удалось ли хотя бы шевельнуть губами. Вокруг не осталось ни запахов, ни ощущений от окружающего пространства – тело стало замкнутой системой, знающей лишь боль. Нота жизненного цикла вливалась в меня, как ядовитый реактив в барабанные перепонки.

Нечто подобное продолжалось каждую ночь, когда я не принимал таблетки, но в этот раз все было гораздо хуже. Ткань моего сна деформировалась, как праздничная упаковка сминается под пальцами маленького ребенка.

Боль отключилась.

Из густой смолы тьмы проступили исполинские кремово-белые колонны. Неизвестный зодчий обточил их основания со всех сторон, сделав ребристыми, как граненый стакан.

Я шел вперед по залу, и шершавые камни царапали мои босые ступни. Из высоких витражных окон лился теплый свет, слишком теплый и реальный для того, чтобы быть просто частью сна.

В центре зала на помосте с четырьмя ступенями стоял