Игорь Росоховатский - Сто моих рождений Страница 3

Я ловлю себя на том, что пересчитываю бокалы в серванте, будто не помню, что их там восемь: два разбил я сам, один - мой дружок, и еще один - старший сын. Еще раз пересчитываю их и убеждаюсь, что ошибся: их всего лишь пять. И тогда вспоминаю, что три разбила жена, когда ее уводили дюжие санитары. Осколки разлетелись по всей кухне. Я ползаю по полу, собираю их, радуюсь, что нашел занятие, отвлекающее от воспоминаний. Ничего не скажешь, мудро устроена жизнь: даже в моем положении можно найти развлечение.

Плохо только, что и это занятие кончается, и я обессиленно опускаюсь на стул, вытянув ноги, разглядываю тупые носки ботинок.

Никак не могу вспомнить лицо Эмилии. Оно расплывается, будто за оконным стеклом под струями дождя, и вместо него я вижу лицо совсем юной девушки с голубой жилкой на мраморном виске. Кто это? Эмилия в молодости? Какой же тогда она была хорошенькой и нежной, наивная доброта светилась в глазах, губы были пухлыми и алыми. В углу рта чернела маленькая родинка... Родинка! Родинка?.. Вот оно что!

Вскакиваю, рывком вытягиваю ящик стола, где хранятся семейные фотокарточки. Он выдвигается с визгом, фотокарточки разлетаются по полу. На нескольких - лицо Эмилии. Вот она - в двадцать лет, в двадцать восемь, в тридцать два - уже со сварливыми складками. Но ни на одной фотокарточке нет никакой родинки в углу рта. По одной простой причине. Ее там никогда и не было. И губы у моей Эмилии другие, чем у той, что всплыла в памяти. И глаза другие.

Какой же я идиот! Прожить с человеком столько лет и все время путать ее с иной женщиной. И только сейчас, когда уже ничего нельзя изменить...

Да, я всю жизнь путал их, я всегда вспоминал Эмилию вовсе не такой, какой она была в молодости. А она, бедняжка, не раз говорила мне: "Ты совсем не знаешь меня, ты принимаешь меня за другую". Я пытался отшутиться: "За идеал".

Но та девушка - это не просто мой идеал, некий эталон нежности и красоты.

Девушка с голубой жилкой на виске - моя невеста в прежней жизни, более короткой и потому более счастливой. В ней еще не успело накопиться ни грязи, ни отупляющих кухонных стычек, ни взаимного раздражения, спрессованного в памяти, как порох в бочке.

Я перенесся в какое-то иное время, приходится приложить усилия, чтобы вернуться в настоящее.

Ошарашенно оглядываюсь вокруг: облупленные стены, потеки на потолке, сервант с треснувшим стеклом...

Окно с разорванной шторой кажется выходом в иной мир, тени - выходцами оттуда, тоже разорванными, изуродованными; полоски мертвенного света привидениями или нелепыми фигурами в длинных халатах, которые я видел в коридорах психиатрички. Приходят мысли - болезненные и странные. Они кружатся в голове, как стая рыб - одна другой в хвост, я завороженно наблюдаю их хоровод, не решаясь остановить внимание ни на одной. А когда все же определяю изначальную, главную, то поражаюсь ее великолепию и беспощадности. Не сразу решаюсь ухватить мысль, запихнуть ее в невод слов, она не дается, выскальзывает, ибо слова у меня бедные, корявые, плохо сплетенные, не годятся они для серебряно сверкающей мысли. Но поймать ее надо во что бы то ни стало. Мой мозг надрывается от бесплодных попыток, я чувствую приближение конца. И все время думаю: _зачем_? За что? На этом свете, где так мудро устроена даже махонькая былинка, кому и _зачем_ понадобились мои муки, десятки моих смертей? Существует ли цель, которая может оправдать, искупить их? Или я страдаю напрасно, по воле слепого случая?

Но когда я уже нахожусь на грани безумия, смертельно уставший от мук, меня спасает вспыхнувшая с неистовой силой ненависть к судьбе. И мне удается схватить мысль. В то же мгновение она вспыхивает светильником и озаряет закоулки моей памяти.

И я понимаю, что _не случайно_ путаю прошлое и настоящее. В этой путанице, в нагромождении нелепостей, несчастий, в множественности образов, накладывающихся один на другой, есть какая-то закономерность. От нее зависят мои жизни и мои смерти, мои скитания и мои возрождения, и ее мне надо выявить во что бы то ни стало. Иначе мукам не будет конца.

Тогда-то я впервые по-настоящему задумался о себе, о своих смертях, о прозрачном проводе, уходящем в скалу. И оформилось в бедной моей голове великое Подозрение. Дал я себе клятву проверить его, пусть хоть через сто своих смертей перешагну. Да и не стоят все они - сто или тысяча - одной смерти моего сына, одного вопроса, который просверлил мой мозг, - _за что_? Уж такой был мой сынок ласковый, послушный, умный, в нем видел я оправдание своей жизни. Остался он в моей памяти и тем болящим вопросом, и напоминанием о тайне, о клятве.

Лихачом я никогда не был, знал цену лихачеству: много ума и смелости не нужно, чтобы на акселератор жать, но с той поры моя жизнь приобрела только один смысл - проверить Подозрение. Ради этого готов я был на что угодно превышал скорость, исколесил десятки тысяч километров дорог и бездорожья, забирался в такие уголки, где и туристы не бывали. Как услышу, что где-то нечто диковинное обнаружилось, следы пришельцев ищут, гигантскую впадину нашли или раскопали древний храм, я туда пробиваюсь, пытаюсь все детали разузнать.

Конечно, пробовал я - и не раз - прозрачный провод разыскать, да как найти место, где бывал не то что двадцать или сто лет назад, а еще в прежней жизни?

Знакомые и друзья считали меня тронутым, моим чудачествам перестали поражаться. И никто не удивился, когда во время экспедиции в высокогорную страну я вместе с машиной сорвался на крутом повороте и рухнул в пропасть.

...Теперь я уже не шофер, а молодой ученый. Правда, все же автолюбитель. Наверное, привычка к рулю у меня вроде атавизма. Есть и другие привычки _оттуда же_. А способности иногда появляются такие, что и сам их пугаюсь. Эти способности позволили мне почти одновременно окончить два факультета университета и успешно работать в нескольких областях науки: физике твердого тела, астрономии и кибернетике. В двадцать пять лет я уже был доктором физматнаук, в двадцать семь - член-корром Академии наук.

Родителей я не помнил - они умерли, когда мне, было несколько лет от роду, на девушек я не обращал внимания, хотя они, как вы сами понимаете, всячески старались завоевать мои "руку и сердце". Не так второе, как первое. Впрочем, я был недурен собой - высокий, широкоплечий, рыжеватые волосы слегка кудрявились. Высокий напористый лоб, широкие густые брови. Глаза, правда, подкачали: правый был темнее левого, и казалось, что я слегка косой. Это и создавало, как утверждали знакомые, особенный, внезапно пронзительный "мой взгляд". Говорили, что я смотрю не на человека, а сквозь него. И в этом была немалая доля правды, ибо всеми моими помыслами владела одна страсть - подтвердить или опровергнуть Подозрение, доставшееся мне еще в прежней жизни и как заноза засевшее в памяти.