Анастасия Доронина - Если ты меня любишь Страница 2

— Как тебя зовут? Откуда ты? Тебе плохо? Как ты себя чувствуешь?

— О господи! — вздохнула дама в мехах.

Девушка вдруг разлепила пересохшие губы и провела перед собой рукой, как будто отгоняя некое навязчивое ведение.

— Не надо, — прошелестела она. — Пожалуйста, не трогайте меня… Не надо…

— Алеша!!!

— Я сказал, Лиза, сейчас! — не оборачиваясь, Алексей бросил саквояж на тележку носильщика, который вертелся рядом. Продолжая придерживать девушку за плечи одной рукой, второй он быстро подхватил ее под коленками.

— Что ты делаешь?!

Не отвечая, он направился вперед с незнакомкой на руках. Она не сопротивлялась: доверчиво обняла Алексея за шею и, уронив ему на грудь голову с косичками, снова закрыла глаза.

— Алеша! Я тебя спрашиваю — что ты делаешь?! Куда ты хочешь ее нести?

— К нам. Мы не можем ее здесь бросить.

— Что?! Ты собрался привести ко мне домой эту шалашовку?! Опомнись! Я запрещаю тебе! Ты слышишь меня, Алеша?! Брось ее немедленно — ты сейчас подцепишь какую-нибудь заразу, бог знает чем она больна! Ты слышишь меня Алексей?! Я буду просто рада, если у нее только вши, а не сифилис или СПИД!

— Прекрати пожалуйста! Какие вши? Человеку плохо, неужели ты не понимаешь! Я не могу ее так бросить.

Пока продолжался этот диалог, все они — Лиза, носильщик и Алексей с девушкой на руках — вышли за территорию вокзала и остановились возле темно-синего «Вольво».

— Лиза, вынь, пожалуйста, у меня из кармана ключи и открой машину.

Дернув плечом, женщина подчинилась. Клацнула брелком сигнализации, уселась на соседнее с водительским место и с силой захлопнула за собой дверь, отстраняясь от всего происходящего.

Алексей осторожно уложил свою ношу на заднее сиденье. Рассчитался с носильщиком, сел за руль. Поднимая колесами брызги воды с мелкими кристалликами льда, машина медленно тронулась с места.

Женька долго не хотела замечать очевидного — мачеха ее ненавидит.

В этом можно было бы усомниться — ведь, в конце концов, падчерицы почти всегда уверены в обратном. Неродной матери, особенно если девочка знает, что мать ей не родная, трудно доказывать ребенку свою любовь. Но у Женьки была другая ситуация — она обожала Елену Вадимовну, которая появилась в их доме на седьмой год после смерти Женькиной мамы, когда самой Женьке только-только исполнилось одиннадцать лет.

Высокая, худощавая, всегда подтянутая и всегда строгая Елена Вадимовна, однажды явившись, внесла с собой в их дом покой и порядок.

До сих пор Женька с отцом жили ужасно безалаберно. И дело было даже не в том, что картошка у них хранилась грязном мешке под вешалкой, а соль — в банке из-под кофе с кривой надписью «Гречка». Ужас был в том, что дочь с отцом вообще отвергали какой бы то ни было режим и элементарные понятия о долге и ответственности за собственное будущее. Спать они ложились не тогда, когда стемнеет, а когда не спать уже было невозможно — глаза слипались, и утро зачастую заставало их на полу перед работающим в пустоту телевизором. Ели тоже что придется, порой даже и сухие макароны, которые было просто лень варить, и они с хрустом уходили так, как есть, под жаркие споры о только что прочитанной книге или просмотренном фильме.

Когда Юрию Стоянову, Женькиному отцу, говорили, что дочь его ходит в школу в грязной юбке и драных ботинках, он искренне удивлялся, как только может удивляться человек, постоянно погруженный в творческие искания. Женькин отец был художником, точнее, иллюстратором в одном книжном издательстве, но все свободное время посвящал не созданию нового образа Царевен-Лягушек и всяких там Маугли, а своей «заветной», как он ее называл, работе: написанию портрета некой Прекрасной Незнакомки. Портрета этого никто не видел, но, судя по тому, что Юрий Стоянов то и дело запирался в комнате, заменявшей ему мастерскую, и, с треском разрывая одни листы с карандашными набросками, тут же принимался рисовать что-то новое, Незнакомка виделась художнику каждый раз по-разному — смотря по настроению.

Женькина мама умерла от рака крови, едва только девочке исполнилось три года. «Сгорела» — так говорили о ней соседки, вздыхая вслед неухоженной девочке с кое-как заплетенными косичками — на конце каждой из них вяло болталась мятая ленточка, всегда одна и та же. «Сиротинка!» — было вторым словом, которое слышала Женька от соседок в свой адрес, но, в отличие от первого, этого слова она не понимала или, во всяком случае, не примеряла его на себя: своего сиротства девочка не ощущала.

Они с отцом души не чаяли друг в друге. Их отношения в немалой степени базировались на сообщничестве: если Юрию Стоянову случалось безбожно задержать заказанный издательством эскиз очередной обложки (причиной чему нередко становились шумные холостяцкие посиделки в их квартире, когда пиво лилось рекой и Женьку никто не выставлял из комнаты даже в разгар особенных мужских откровений), то наутро Женька звонила папиному главному редактору и нарочито плаксивым голосом говорила:

— Ой, Павел Андреевич, я не знаю, что мне делать! У папы такая температура, я всю ночь ему полотенце на голове меняла… Сыпь такая выступила страшная, по всему телу… И глаза красные, а нос, наоборот, белый… У него грипп, наверное… или этот, тиф… или клещевой энцефалит? Я не знаю, я так боюсь…

— Что ты говоришь, Женечка!

— Честное слово! Но вы знаете, самое страшное, что папа сейчас на работу, к вам то есть, собирается… Сам на ногах стоять не может, горячий, как печка, шатает его — а хочет из дому выйти, чтобы к вам… Вы ведь знаете папу, Павел Андреевич, — он у меня такой ответственный!

— Девочка, скажи ему, что я приказываю, слышишь, ПРИКАЗЫВАЮ ему сидеть дома и никуда не ходить — тем более к нам в редакцию! — полошился главный редактор, испуганный перспективой занесения в трудовой коллектив неизвестной заразы. — Заставь его сидеть дома и лечиться, лечиться и лечиться!

— Да, Павел Андреевич… Я скажу ему, надеюсь, папа вас послушается… Спасибо вам…

Трубка клалась на рычаг, и Юрий Стоянов, потрепав Женьку по всегда растрепанным волосам, с вороватым видом отправлялся в соседний ларек за пивом.

А если (случалось и такое) Женька сама прогуливала ненавистную ей математику, то на арену выступал уже отец. Его разговор с классной руководительницей дочери напоминал приведенный выше диалог вплоть до плаксивых интонаций. И, как правило, тоже заканчивался тем, что Женьке отпускались все ее школьные грехи вплоть до полного «выздоровления».

И вот, когда худенькая — здоровья такой образ жизни не прибавлял — девочка с переброшенными на грудь косичками с грехом пополам перешла в шестой класс, в их доме появилась Елена Вадимовна.