Борис Сергуненков - Обыкновенный ветер Страница 3

Что мешает мне сейчас быть свободным, счастливым, иметь веселое расположение духа? Я одет, обут, накормлен. У меня есть крыша над головой. Я не мучаю себя мыслями, что будет завтра, я знаю, что со мной будет, и это меня вполне устраивает, а если точней — я не знаю, но меня устроит все, что со мной будет. Я здоров. У меня есть работа, я я ее люблю. Так мне во всяком случае кажется, чтобы не быть голословным. Что же — я счастлив или нет? А если несчастлив, то почему? Почему, если я счастлив, я не имею веселого расположения духа? Почему мне постоянно нужно продираться к нему, воевать с собой и очень часто быть побежденным? И вообще, можно ли быть в этой борьбе только победителем? Почему нельзя жить, как трава? А как живет трава? Ты думаешь, она счастлива? А может, она, так же как ты, страдает? Наверняка страдает. Но она умирает, когда ей приходит срок, и рождается в срок, в ее жизни нет насилия. А разве ты не родился в срок и не умрешь? Трава-то страдает, но человек выше травы и может жить, не страдая. Это, конечно, плохо, что я не живу постоянно в веселом расположении духа, но я живу в нем иногда, оно ко мне приходит изредка, а это уже счастье. Я знаю его, я впускаю его к себе, точней — я нахожу его, тащу к себе, и нет для меня тогда ничего прекраснее этого счастья.

Мне стало на душе весело, когда я подумал, что каков я есть, таков я и прекрасен (я сейчас не говорю о том, прекрасен я или не прекрасен), что во мне все есть и нечего мне стыдиться. Важно только полностью назвать себя, открыться, а назвать себя — значит побороть себя, открыть тайну. Нельзя себя не любить или стесняться. Конечно, можно и нужно себя не любить и стесняться для очищения и прочего, но сначала нужно себя любить. Если ты себя любишь, ты способен любить и другого — это, казалось бы, противоречит общераспространенному мнению, но это так. Полюби ты себя, хотелось бы мне сказать, полюбишь и другого. Я же себя не знаю. Кто я? Как мое имя? Человек. Но я не это имею в виду. Имя от глагола иметь. Что я имею? И что имеет каждый? В наше время понять, что каждый человек прекрасен, становится все труднее. А с другой стороны — легче. Миллионы самодовольных и самоуверенных людей бродят по миру, точно коровы по пастбищу. Но делая человека самодовольным, мы тем самым делаем его и мнительным, делая его как бы сильным, мы делаем его слабым. Если он любит себя, он любит только себя, а нам нужно, чтобы он любил и других. Нам нужна вера, а не суеверие, любовь, а не влюбленность.

Я думаю, трава потому успевает все сделать за одно лето — столь короткий срок, что она не спешит. Если бы она торопилась, она бы ничего не успела. Она, напротив, даже задерживается в росте и успевает. Так бы и мне не торопиться, а знать, что твой срок есть и он придет. Когда? Когда придет. Потому можно сказать: учись торопливости у травы, но не поспешая. Где видано, чтоб она куда бежала?

Что она не успевает? Кого ждет, кого догоняет? Солнце, весну, лето?

Утром проснулся от карканья вороны. «Сейчас, — говорю, — встану». А сам одеяло повыше натягиваю, с головой укрываюсь. Слышу, не успокаивается она, орет. Чтоб тебя! Встал, оделся, вышел на крыльцо — не умолкает. В чем дело? Чего шум подняла, точно пожар? А может, я в самом деле пожар? Поглядел по сторонам — никакого пожара. Ничто не горит, нигде не дымится. И во дворе все лежит на месте, и лес за ночь не изменился, не пропал, стоит, как был вчера. Разве что две белых ромашки на поле появились. Посидела ворона на толстом суку сосны и улетела. Я ей вслед: попусту, мол, орала. Не обращает на меня внимания. Скрылась за лесом. Вернулся в избу, сел у окна, задумался. Чего подняла меня с постели в такую рань? Если из-за двух ромашек на поле, то не такое это великое событие, чтобы кричать о нем на весь белый свет, — сам вижу.

Человек, по-видимому, никогда не удовлетворится лицезрением самой дивной красоты, если она не заключена в его сердце. Ты гляди на самые прекрасные деревья, броди по самым распрекрасным лесам, нюхай самые душистые цветы, лицезрей самые очаровательные зори, восхищайся самыми изумительными пейзажами — рекой, горой, опушкой, — если их нет в твоем сердце, они не тронут тебя. И если, шагая по лесу, ты встретил красавицу сосну, и залюбовался ею, я у тебя нет сил от нее отойти, ты стоишь день-два и готов простоять хоть всю жизнь, как перед самой недоступной красавицей, на коленях, значит, ты ее не просто встретил в лесу, а еще раньше имел в своем сердце. Вот почему, встречая сосну, мы радуемся, мы смотрим на нее и не можем наглядеться — мы не сосну встречаем, нам до сосны нет никакого дела, мы встречаем самих себя. Вот почему и сосна, встречая нас, радуется — она находит себя в чаще нашей души. Сосна леса и сосна души находят друг друга, а мы этому радуемся.

Одни любят потому, что их любят, другие в противоположность, — чем больше их ненавидят, тем крепче их любовь, третьи любят и ненавидят одновременно. Как люблю я? Сейчас я думаю, что я стараюсь любить независимо от другой любви. Любят меня, ненавидят — я все равно люблю. Мне даже безразлично, есть ли кто или нет. Моя любовь ждет любви не от кого-то, а от меня самого. Так я люблю свой лес, а любит он меня пли ненавидит, меня это не касается.

Когда я иду по лесу и встречаю ягодников с бидончиками, полными черники, или грибников с корзинками, я всегда испытываю глухое чувство злобы и раздражения, которое мне не так просто унять. Меня злит, что эти люди приходят в лес, берут и ничего не дают взамен, как будто лес обязан отдавать им свои дары безвозмездно. Берите, говорю я, но платите. Куда там! В лучшем случае какой-нибудь грибник или ягодник не бросит окурок в лесу, не устроит пожара или не изроет поляну, точно свинья, в поисках гриба. Тысячи людей входят в лес, берут, и никто не благодарит. Сама мысль такая, выскажи ее, покажется кощунственной. Ждет ли лес благодарности? Безусловно, ждет. Он только тогда и давать будет, когда его будут благодарить. Иногда думаешь, что злишься не оттого, что лес не благодарят, а тебя не благодарят. Мол, ты охраняешь лес и требуешь за это благодарности. А ее нет. Но принеси мне кто дары, и я их с негодованием отвергну. Да еще по шее дам. С какой стати меня благодарить! Пока еще издает душистый запах сосна, а не я, не под моими ногами растут грибы, а под соснами, не я кормлю зверей и птиц, а лес.

Лес, может быть, и не ждет благодарности, а ты, человек, его поблагодари. Он не ждет не потому, что бесчувствен, или ему все равно, отблагодарят его или нет, или он убегает от благодарности, как какой-нибудь герои, вынесший младенца из огня. Лес не настолько юн, чтобы тщеславиться от гордости, но и не настолько дряхл, чтобы быть равнодушным. Он верит в людей, он не понимает, как это люди могут каждый раз уходить с бидончиком черники, или корзиной грибов, или охапкой цветов и не поблагодарить его. Он еще даст, в нем хватает этих даров я добра, но они не беспредельны.

Живу в лесу, меня окружает лес, и я сам становлюсь лесом. Я, конечно, остаюсь человеком, но что-то ко мне приходит от леса — ритм движения, взгляд на жизнь, сила чувств. Я мыслю, как мыслит лес, я чувствую, как чувствуют травы, я гляжу на мир, на эту природу и умозаключаю, как глядит и умозаключает лес, с той единственной разницей, что делаю я это значительно хуже. Я гляжу на гнущуюся от ветра березу, и мне кажется, что и я так же гнусь, как и она, ели мог бы гнуться, стоило бы мне только захотеть. Почему я не гнусь или не хочу гнуться? Этого я не знаю. Почему некоторые люди не желают испытывать судьбу? Зачем мне гнуться березой? Я пока не береза, а человек. Но я бы мог гнуться — так родственно я ей созвучен, так я ее понимаю, так близко я принимаю и травы, и деревья, и все иное, что я бы мог стать и тем и иным, только захоти. Но зачем мне этого хотеть? Ради любопытства? Глупо. Пожертвовать собой? Но никто не требует моей жертвы.

В своем усердии жить жизнью леса мой организм иной раз доходит до смешного. Листья падают на деревьях, а с моей головы начинают падать волосы. Возьмешь утром расческу, проведешь по кудрям, а в зубьях расчески пук вылезших волос. В первое время, не зная причины подобного явления, я объяснял это отсутствием витаминов в организме, неправильным обменом веществ. И, здорово испугавшись, как бы мне в молодые годы не стать плешивым, не расстаться со своими бесценными кудрями, я брил голову наголо я стригся под ноль (мне казалось, что таким образом я сохраню свою шевелюру). Теперь я не делаю этого пе потому, что боюсь насмешек со стороны (а кто в наше время втайне не смеется над бритым или стриженым молодым человеком, если он не идет в армию), а потому, что знаю: подобная стрижка ничего не даст. Стригись ты, брейся, а пока будут с деревьев падать листья, до той поры с моей головы будут падать волосы, и никакая сила, никакие лосьоны и питательные кремы не помогут. Кончится листопад, прекратятся и выпадение волос. Весной пойдет в рост трава, почка, я такая буйная копна на моей голове вырастет, что никакие ножницы не возьмут. Вот и выходит, что в плане прогнозом, когда начинается веска, а кончается осень, я вполне спокоен. Мне не нужно ходить по лесу и выискивать признаки прихода весны или лета: где расцвел одуванчик, когда занялась зеленью молодая березка, где упал первый лист, хотя, сказать по правде, занятие это не такое уж и неприятное и силой меня гнать посмотреть на то, как распушилась молодая березка, не надо, я на свидание с ней добровольно пойду, — мне достаточно провести расческой по своим волосам, чтобы узнать, началась осень или она уже кончилась.