Слова. Рассказ из сборника «Московские сны» - Мирослава Шапченкова Страница 2

И в такой гармонии с собой — между дневных слов и ночных — Вася и жил. Пока в один день не произошло одно страшное событие — событие, с которого все началось.

* * *

Все началось с заметки об оттоке капитала. Какие-то странные движения заметил ЦБ, похожие на офшорные схемы. Замредактор газеты, Борис, курирующий финансовые заметки — сорокалетний мужчина с седой головой, хитрым прищуром барсучьих глаз, очень умный и очень ироничный — сказал, что аналогичный случай был десять лет назад. Этот дотошный редактор всегда был не удовлетворен заметками Васи и просил их дополнить «бэком» — историей вопроса, и просил его писать все новые и новые подробности в статье и при этом ее сокращать. И просьба посмотреть то, что было аж десять лет назад, ввергла Васю в тоску. Где смотреть, если тогда даже интернетом никто не пользовался?

Но Борис хитро прищурился и сказал — «иди в ту комнатку» — и указал на невзрачную серую дверь в самом конце редакции.

Вася раньше не замечал этой комнатки. А, может, и замечал, но думал, что это подсобное помещение. Что же там находится? И с неким любопытством он прошёл к двери.

Приоткрыл дверь.

Мрак.

Включил свет.

Под потолком вспыхнула лампочка.

Маленькая комнатка. Без окон. Синеватый свет. Железные полки. И на этих полках — груды газет. Сотни тысяч газет. Вася стал их осматривать. Это были газеты из разных годов, из разных месяцев, дней. Они были сшиты друг с другом в большие толстые пачки. Истлевшие и бледные.

Его так поразила эта картина — и навеяла какие-то нехорошие мысли — что он даже забыл, зачем пришёл. Синеватый свет придавал этим газетам особую мертвенность. «Какой-то морг газет», — подумал Вася и отметил, что вечером это надо записать.

Вечером все ушли — и наступила ночь.

Вася заварил себе чай и сел за написания отрывков. Он хотел описать утро в Москве, зарю или оранжевое мерцание на лбу у тренькающих трамваев. Начал печатать. Буква за буквой, слово за словом…

И остановился.

Что-то ужасно тоскливое и гнетущее сидело в нем и не давало писать дальше. Трамвай не ехал, заря не розовела.

В редакции — кромешная тишина. Ряды пустых столов и чёрных экранов. Мутно желтые лампы. Бросают на линолеум на полу блестящий свет. Коридор, в тени коридора — серая дверь.

В маленькую, тесную, как гроб, комнатку.

«Вот, что мешает мне», — понял Вася.

Он принимался что-то писать, описывать — но все образы исчезали куда-то. В центре головы ярко горела бледно-синяя лампочка — и просила, требовала ее описать.

Почему-то Васе совсем не хотелось этого делать. Он решил отделаться простыми словами — «комнатка, в которой лежали старые мёртвые газеты».

Но этого было недостаточно.

«И это все? — хитро прищурившись спрашивала комната, — Вася, какие трамваи, какая заря? Подойди, загляни в меня.

Я — суть всего».

И как ни противно ему это было, он встал. Подошёл к серой двери. Открыл ее.

И вошёл.

Мрак.

Щелк.

Вспыхнул свет.

Яркая лампочка.

Железные полки.

Бледный свет.

Стопки газет.

Нет, это не морг газет.

Вася вдруг осознал.

Это просто морг.

Из этой комнатки на него смотрела — смерть.

* * *

Она посмеивалась и говорила ему: кому нужны твои статьи и твои слова?

Ты их напишешь, а их положат на железную полку.

Ты умрешь и тебя положат на железную полку.

А потом сожгут.

Нет ни зари, ни трамвая, ни фонарей, ни света.

Есть только этот свет.

Синеватый.

Мёртвый свет.

Вася не помнил, как в тот день добрался до дома. В грохочущем вагоне ему больше ничего не хотелось описывать. Он просто приехал домой, лёг и провалился в чёрный сон.

* * *

На следующий день ему стало легче. Вася пообещал себе больше никогда не ходить в эту комнату. Он писал эксклюзив на первую полосу и общая суета редакции отвлекла его.

Но опять настала ночь.

И он снова — один в редакции.

И опять — какая-то навязчивая идея заставила его туда идти.

Он решил посмотреть страху в глаза.

Вспыхнул свет.

Голая лампочка.

Железные полки.

Снова — смерть.

И так — каждый день.

* * *

Спустя время Вася начал глубже копаться в том, что произошло. Он стал искать причину своей реакции на эту комнатку.

И вдруг нашёл ее.

Эта комната о чем-то говорила ему. Он стал прислушиваться — и через неделю расшифровал ее таинственный беззвучный голос.

Что же она шептала? Она говорила о том, что его работа бессмысленна. Что все эти заметки, которые они пишут, ничего не изменят в этом мире. На завтра их все забудут. «И что — это все, что останется после тебя?» — брезгливо спрашивала комната. Только через десять лет какой-нибудь новый Боря скажет новому Васе пойти посмотреть в архивную комнатку и там бедный Вася 2.0 вытащит из-под тонны газет придавленную газету, на которой будет, как на надгробии, написано имя Васи первого… и это все? Это все, что останется после тебя?

И Вася понял — это знак.

Знак того, что он не должен разменивать себя на заметки. Сама судьба говорила ему: Вася, какие заметки, Вася, ты что? Очнись, алло. Ты гений. Ты должен Писать. Ты гений, а гении рождаются не так часто, чтобы тратить себя на всякую ерунду.

И Вася послушался тихого таинственного голоса, шептавшему ему из-под мертвых газет.

И он стал писать — и делал это так, будто отчего-то пытался убежать.

* * *

Ведь Вася, наконец, понял, для чего он писал.

Не мир он хотел запечатлеть — мир как стоял, так и будет стоять — а себя, свое восприятие этого мира.

Свой дух.

Он всем нутром ощутил свою смертность и желание вложить свою жизнь во что-то, в чем она сохранится. И он стал отчаянно писать, он верил, что именно это сделает его бессмертным. А Вася теперь чувствовал, что весь его организм жаждет бессмертия — как жаждет воды и воздуха. Это была физическая потребность. Он не хотел быть мёртвой газетой, которую положат на железную полку.

Но так как писательство — кропотливая работа и требует спокойствия, а Вася был очень беспокойным пациентом, то писать он стал все хуже и хуже. Если раньше он разумно относился к тексту, то теперь хотел сделать каждый отрывок гениальным, и от этого его бедные отрывки становились перегруженными эпитетами, метафорами, философскими