Синеты - Мэгги Нельсон Страница 3

31. Обратимся, однако, к случаю господина Сидни Брэдфорда, обретшего зрение в возрасте пятидесяти двух лет после пересадки роговицы. Он был безутешен. «Мир казался ему тусклым, облупленная краска и другие изъяны поверхности огорчали его; он любил яркие краски, но впадал в уныние, когда они выцветали». Вскоре после того, как он прозрел и увидел мир во всем полноцветье, он «умер несчастным человеком».

32. Когда я говорю «надежда», я не имею в виду надежду на что-то конкретное. Наверное, я просто имею в виду, что стоит смотреть в оба. «Это что там / за мутные штуки? / Деревья? Ну нет, они мне / надоели»[7], – последние слова английской бабушки Уильяма Карлоса Уильямса.

33. Должна признать, что не все оттенки синего увлекают меня. Например, мне не особенно интересны матовые камешки бирюзы, меня оставляет равнодушной сдержанный сизый. Иногда я тревожусь, что если какой-то синий предмет ничего во мне не вызывает, то, возможно, я совсем уже отчаялась или мертва. Порой я симулирую энтузиазм. Порой я боюсь, что не способна передать всю его глубину.

34. Ацианоблепсия – невосприятие синего цвета. В аду, должно быть, есть такая пытка – хотя в этом случае можно было бы прибегнуть к виагре, от которой видишь всё слегка окрашенным в синий. Об этом побочном эффекте мне сообщает специалист по менопаузе у рыбок гуппи, кабинет которого находится напротив моего в институте. Он говорит, что это связано с белком в ткани пениса, который имеет сходство с белком в сетчатке глаза, но дальше я уже не улавливаю.

35. Кажется ли мир более голубым, если смотреть голубыми глазами? Наверное, нет, но я предпочитаю так думать (самовозвеличивание).

36. Гёте описывает синий цвет как живой, но лишенный радости. «Он не столько оживляет, сколько вызывает беспокойство»[8]. Является ли влюбленность в синий цвет в таком случае влюбленностью в беспокойство? Или любовь сама по себе беспокойство? И что это за глупость вообще – быть влюбленной в то, что заведомо, по своей природе, не способно на ответную любовь?

37. А ты уверена – можно было бы спросить, – что оно не способно любить в ответ?

38. Ведь никто не знает на самом деле, что такое цвет, где он, есть ли он вообще. (Может ли он умереть? А чувствовать?) Представьте пчелу, влетающую в складки мака: там, где мы, принимая свой взгляд за норму, видим оранжевый цветок, она видит распахнутый фиолетовый зев.

39. От Энциклопедии никакой пользы. «Если наше восприятие цвета обычно задействует „ложное сознание“, то как тогда было бы правильно мыслить о цвете? – вопрошает она. – В случае цвета, как никаком другом, – заключает она, – „ложное сознание“ – это повод для праздника»[9].

40. Когда я говорю о цвете и надежде, или цвете и отчаянии, я говорю не о красном сигнале светофора, лилово-голубой полоске на белом фетровом овале теста на беременность или черном парусе, надувшемся на корабельной мачте. Я пытаюсь говорить о том, что означает синий цвет или что он значит для меня помимо значения.

41. Поездка за рулем через Лунную долину накануне миллениума. На радио диджей проходился по списку лучших альбомов столетия; где-то примерно 30-е место досталось Blue Джони Митчелл. Диджей поставил песню River и сказал, что величие ее в том, что ни одна женщина прежде не говорила столь ясно и безапелляционно: I’m so hard to handle, I’m selfish and I’m sad[10]. Прогресс! – подумала я. А следующая строчка была: Now I’ve gone and lost the best baby that I ever had[11].

42. Сижу в кабинете перед лекцией по просодике и стараюсь не думать о тебе, о том, что потеряла тебя. Но как это возможно? Как это возможно? Оказалась ли я слишком печальной для тебя? Слишком ли печальной[12]. Я смотрю на свои заметки к лекции. «Всё – сон» – это спондей. Я опускаю голову на стол и начинаю рыдать. Почему это не помогает?

43. Перед собранием преподавателей снова говорим со специалистом по менопаузе у рыбок гуппи. Как биологи понимают вопрос «Существует ли цвет?», спрашиваю. Ну знаешь ли, фыркает он. Самцу гуппи в поисках самки не важно, существует ли цвет. Но самцу гуппи важно быть оранжевого цвета, чтобы привлечь самку. Но можно ли вообще сказать, что гуппи важно быть оранжевого цвета? – спрашиваю я. Нет, признает он. Самец гуппи просто оранжевый. Почему оранжевый? Он пожимает плечами. На некоторые вопросы у биологов нет ответа.

44. В тот же день, спустя несколько часов после беседы со специалистом по менопаузе у рыбок гуппи, психотерапевт скажет мне: Если бы он тебе не солгал, он был бы другим человеком. Она пытается дать мне понять, что хотя я думала, что безраздельно люблю этого мужчину именно таким, какой он есть, на самом деле я в упор не видела, каким он по-настоящему был (и остается).

45. От этого мне безмерно больно. Она настаивает, чтобы я сказала, почему, но я не могу ответить. Вместо этого я говорю что-то о том, как клиническая психология сводит всё, что мы называем любовью, к патологии, заблуждению или биологии; и если то, что я чувствовала, не было любовью, тогда я вынуждена признать, что не знаю, что такое любовь или – еще проще – что я любила плохого человека. Все эти формулировки высасывают синеву из любви, оставляя уродливую бесцветную рыбину биться на разделочной доске на кухонном столе.

46. Отречение, – говорит тишина.

47. Можно ли быть потаскуном в хорошем смысле этого слова? – задаюсь я вопросом, направляя машину сквозь чащу циклопических рекламных щитов, призрачных пальм и вылизанных светом бульваров, в которые превратилась моя жизнь.

48. Представьте, к примеру, кого-то, кто трахается, как шлюха. Кто хорош в этом деле, профессионален. Ты видишь, как он трахает тебя, в зеркале, всегда только в зеркале, безумная ебля на расстоянии вытянутой руки, в квартире, залитой голубым светом, никогда при свете дня, этот человек всегда трахает тебя сзади в голубом свете, и вы оба всегда хороши в сексе, самозабвенны и растворены в нем, как будто на всем белом свете ваши тела больше ничего не умеют, кроме как трахаться вот так, в слабом голубом свете, в этом зеркале. Как назвать такого человека?

49. В сексе есть цвет, но это не синий.

50. Мы далеки от