Стив Мартин - Пикассо «Ловком кролике»» Страница 3

ГАСТОН: Секс, секс, секс.

СЮЗАНН: Что?

ГАСТОН: Ничего, просто думаю вслух.

СЮЗАНН: И как долго?

ГАСТОН: Около восьми месяцев. Занятно, не правда ли? Я увидел на улице кошку и наклонился к ней, чтобы приласкать, но она отпрыгнула в сторону. На взгляд, ласковая, но нервная. Итак, я пытался погладить ее, а она не давалась. Несколько раз я уже, казалось, дотронулся до нее. — «Сюда, кис-кис-кис», и тут я увидел, что кошка уселась у ног какой-то дамы. Я посмотрел на нее, и наши глаза встретились. В возрасте, моих лет, но чертовски хороша. Правду сказать, она была похожа на первосортную шлюху. И у нее мы целый час занимались любовью.

СЮЗАНН: Только час?

ГАСТОН: Да.

СЮЗАНН: Ну и ну. Вас ведь тянуло друг к другу. Ну почему вы, мужики, одинаковы: для вас одного раза достаточно? Почему вы снова не занялись с нею любовью?

ГАСТОН: Я бы и хотел, но она умерла через час.

СЮЗАНН: О!

ГАСТОН: Мы оба хотели еще разок, но я сказал, что мне нужен час, чтобы у меня снова встал. Поэтому я вышел на улицу и сел рядом с кошкой, а немного погодя ее, накрытое простыней, уже выносили из парадной.

СЮЗАНН: Святой Боже!

ГАСТОН: Не скажу точно, но думаю, что это я ее убил (Пауза. Затем ГАСТОН издает низкий горделивый смешок).

ФРЕДДИ: А что Пикассо говорил о моем кабачке? (Начинает просматривать счета).

СЮЗАНН: Говорил, что здесь собираются разные артисты, чтобы обсудить… дайте вспомнить…мала…мана…

ЭЙНШТЕЙН: Фесты? Манифесты?

ЖЕРМЕН: Кому кофе?

ГАСТОН (живо): Как раз то, что надо!

ЖЕРМЕН: Черный или с молоком?

ГАСТОН: Нет, не кофе, а манифест! Мне нужен хорошенький такой манифест. Будет славно проснуться и иметь основание получить свой утренний кофе, не так ли? Мне надо в туалет. (Идет в туалет).

ЭЙНШТЕЙН: Пикассо говорил, что он работает над манифестом?

СЮЗАНН: Нет, нет. Он сказал, что ему это без надобности. Если он начнет сидеть над ним, он обессилеет до того, как закончит его писать. Ах, да, еще одно. Перед тем, как уйти, он подошел к окну, залез на подоконник и с быстротой молнии сгреб голубя. Затем начал говорить с ним, успокаивать его, и голубь уснул. Словно загипнотизированный. Тогда Пикассо высунул руку из окна и бросил голубя. Тот камнем полетел вниз, пролетел два этажа и, когда, казалось, разобьется о землю, перекувыркнулся и стал бить крыльями, как сумасшедший, и затем полетел, полетел прямо мимо нас, над домами, и скрылся в ночи. Тогда Пикассо повернулся ко мне и сказал: «Вот так и я». И ушел.

Можно еще чашечку?

Возвращается ГАСТОН.

ЖЕРМЕН: Конечно. Добавить еще кому-нибудь? (Кто-то отвечает).

ФРЕДДИ: Кто-нибудь может сказать, сколько будет, если от 62 франков 33 сантимов отнять 37 франков 17 сантимов?

ЖЕРМЕН: Почему ты мне не доверяешь, Фредди?

ЭЙНШТЕЙН: 25 франков 16 сантимов.

ФРЕДДИ: Вы уверены?

ЭЙНШТЕЙН: 25 франков 16 сантимов.

ФРЕДДИ: Точно?

ЭЙНШТЕЙН: Абсолютно точно.

ФРЕДДИ: Слишком быстро вы это проделали.

ЭЙНШТЕЙН: Если вы думаете по-другому, я все равно ничего не могу изменить.

ФРЕДДИ: Я это завтра проверю.

ЭЙНШТЕЙН: Завтра будет тоже 25 франков 16 сантимов.

ФРЕДДИ: У меня есть дружок, он отменно считает, он завтра придет и проверит. Он считает все и везде.

ЭЙНШТЕЙН: Вы можете пригласить команду первоклассных математиков, но все равно будет 25 франков 16 сантимов.

ФРЕДДИ И: Хорошо, хорошо.

ЖЕРМЕН: Хватит, Фредди. Поверь ему.

ФРЕДДИ: Вы профессор?

ЭЙНШТЕЙН: Нет.

ФРЕДДИ: Чем занимаетесь?

ЭЙНШТЕЙН: Днем сижу в патентном бюро.

ФРЕДДИ: И что делаете?

ЭЙНШТЕЙН: Регистрирую заявки. Это действительно заявки. Коротенькие. О том, как получить что-то, чтобы сделать еще что-то быстрее.

ФРЕДДИ: А что вы делаете по ночам?

ЭЙНШТЕЙН: По ночам… Да, по ночам появляются звезды…

ЖЕРМЕН: На небе?

ЭЙНШТЕЙН: У меня в голове.

ЖЕРМЕН: А после того, как они из нее исчезают?

ЭЙНШТЕЙН: Я пишу об этом.

ФРЕДДИ: Уф-ф. И печатают?

ЭЙНШТЕЙН: Нет. Пока нет.

ФРЕДДИ: Что ж, не беда, все мы здесь писатели, не правда ли? Он — писатель, который не опубликовал ни строчки, а я — писатель, который ни строчки не написал (Возвращается к своим счетам).

ЖЕРМЕН: Добро пожаловать к нам! Здесь много разных артистических натур: писатели, поэты, художники… О чем вы пишите?

ЭЙНШТЕЙН: Я…я…я…даже не могу объяснить.

ЖЕРМЕН: Попытайтесь. Простыми словами. Можете сказать о чем это одной фразой.

ЭЙНШТЕЙН: Обо всем.

ЖЕРМЕН: Как отношения между мужчинами и женщинами?

ЭЙНШТЕЙН: Больше.

ЖЕРМЕН: Как жизнь от рождения до смерти?

ЭЙНШТЕЙН: Еще больше.

ЖЕРМЕН: Как сражение наций и движение народов?

ЭЙНШТЕЙН: Больше.

ЖЕРМЕН: А, как земля и ее место в солнечной системе?

ЭЙНШТЕЙН: Уже горячо.

ЖЕРМЕН (воодушевляясь): Хорошо. Это касается Вселенной и всего, что она в себе содержит.

ЭЙНШТЕЙН: Не останавливайтесь.

ЖЕРМЕН: Хорошо. Хорошо. Книга большая?

ЭЙНШТЕЙН: Страниц 70.

ЖЕРМЕН: Хм-м. Не толстая. Это хорошо. Может, удастся познакомить вас с кем-нибудь из наших друзей-издателей. Как она называется?

ЭЙНШТЕЙН: «Специальная теория относительности».

ФРЕДДИ: Понятно.

ГАСТОН: Судя по названию, она будет продаваться так же хорошо, как и «Критика чистого разума».

ЖЕРМЕН: Она забавная?

ЭЙНШТЕЙН (размышляя): Ну…

ЖЕРМЕН: Если она забавная, то она хорошо разойдется.

ЭЙНШТЕЙН: Она очень забавная.

ЖЕРМЕН: Ага! Она очень забавная.

ЭЙНШТЕЙН: Да, но это зависит от того, что вы подразумеваете под словом «забавная».

ЖЕРМЕН: Ну, она заставляет смеяться?

ЭЙНШТЕЙН: Нет.

ЖЕРМЕН: Улыбаться?

ЭЙНШТЕЙН: Рад бы сказать «да»…

ЖЕРМЕН: Так она не забавная.

ЭЙНШТЕЙН: Нет.

ЖЕРМЕН: Но вы только что сказали, что она забавная.

ЭЙНШТЕЙН: Хотел продать как можно больше экземпляров.

ЖЕРМЕН (с надеждой): А как насчет иллюстраций?

ЭЙНШТЕЙН: Невозможно.

ЖЕРМЕН: Почему? С рисунками книга получит хороший заряд энергии.

ЭЙНШТЕЙН: Все рисунки дают лишь двухмерное изображение.

ЖЕРМЕН: Я знаю, что вы имеете в виду, но хороший художник может сделать очень точные рисунки с трехмерным изображением.

ЭЙНШТЕЙН: Мне надо с четырехмерным.

ЖЕРМЕН: Эйнштейн! Я пытаюсь помочь вам. Хотите, чтобы ваша книга повлияла на людей?

ЭЙНШТЕЙН: Конечно.

ЖЕРМЕН: И, если так, то люди должны прочесть ее, не так ли?

ЭЙНШТЕЙН: Да.

ЖЕРМЕН: Хорошо. Сколько людей, по вашему мнению, должны прочесть ее, чтобы она произвела воздействие?

ЭЙНШТЕЙН: Один.

ЖЕРМЕН: Нет, нет. Чтобы книга произвела впечатление, надо, чтобы ее прочли как можно больше людей: у каждого прохожего должен из кармана торчать ее экземпляр.

ЭЙНШТЕЙН: Нет, только у одного. У Макса.

ЖЕРМЕН: У Макса?

ЭЙНШТЕЙН: Макс Планк, немецкий физик, очень влиятельный. Если он прочтет ее, я стану знаменит.

ЖЕРМЕН: Что ж, вы счастливчик. Если ваш читательский рынок состоит из одного человека, и вы знаете его имя, можно не тратить время и деньги на рекламу. Сколько вам лет?

ЭЙНШТЕЙН: Двадцать пять.

ГАСТОН: Не скажешь по вашему виду.

ЭЙНШТЕЙН: Я очень рано обнаружил, что являю собой тип человека, который всегда выглядит на 86.

ФРЕДДИ: Послушайте, Эйнштейн, на прошлой неделе я купил 20 бутылок «Шабли» по 17 франков за бутылку, но мне доставили только 11. Сколько с меня причитается?

ЖЕРМЕН: Оставь его.

ЭЙНШТЕЙН: 187 франков.

ФРЕДДИ: Ух, ты! Пока он здесь, мы вполне можем воспользоваться его знаниями. Я договорился с Альфонсом, что за каждый ящик портвейна заплачу 26 франков. Он сказал, что если я возьму шесть ящиков, он сделает мне скидку от 2 до 4 процентов. Но он не знал, какого года вино, и потому мы договорились, что, если оно будет моложе урожая 1900 года, он даст мне 4-процентную скидку, на вино, урожая до 1900 года — трехпроцентную, а до 1895 года — двухпроцентную. Когда ящики привезли, оказалось, что в двух из них в девяти бутылках было вино урожая после 1900 года и в 15 бутылках — урожая до 1900 года. В одном из ящиков 18 процентов бутылок датировано урожаем до 1900 года, а остальные — о ужас! — и до 1900 и до 1895 года, соответственно. Ради бога, скажите, сколько же я должен этому парню?!